То явление, которое мы окрестили "серебряным веком", возникло на рубеже девятнадцатого-двадцатого столетий. Оно охватывает сравнительно небольшой исторический период, примерно с 1870 по 1917 год. Им принято обозначать особое, новое, по сравнению с предыдущим, состояние отечественной поэзии. Открывает длинный ряд имен русский религиозный философ и поэт Владимир Соловьев. В своих мистических стихах он звал вырваться из-под власти вещественного и временного бытия к потустороннему - вечному и прекрасному миру. Эта идея о двух мирах - "двоеми-рие" - была глубоко усвоена всей последующей поэтической традицией. Среди литераторов, воспринявших соловьевские идеи, утвердилось представление о поэте как теурге, маге, "тайновидце и тайнотворце жизни". Они утверждают в своей среде не всем доступный, достаточно элитарный "беглый язык намеков, недосказов", который стал истинным- языком поэзии XX века. ' Литература этого периода явление неоднородное, яркое и разнообразное. В нем русская поэзия большой путь в очень сжатые сроки. Теории и доктрины различных групп, школы, течения зачастую противоречили друг другу, расходясь с живым творческим мастерством. Одно только перечисление имен, каждое из которых составляет честь и гордость отечественной словесности, может занять не одну страницу. Кроме Соловьева это Брюсов и Аннен-ский, Вяч. Иванов и Дм. Мережковский, Блок и Гумилев, Осип Мандельштам и Анна Ахматова, Бунин и Волошин, Сергей Есенин, Марина Цветаева, Пастернак, Маяковский, Хлебников и так почти до бесконечности, до невнятного бормотания Алексея Крученых, до кубофутуристов Бурдюков. Кажется, все то, что могло случиться в поэзии, что в ней могло произойти, - все уже произошло и случилось в серебряном веке. Тесно было на поэтическом Парнасе. Мыслили на башне Вячеслава Иванова символисты: Что лист упавший - дар червонный; Что взгляд окрест - багряный стих... А над парчою похоронной Так облик смерти ясно-тих. И месяц белый расцветает На тверди призрачной - так чист!.. И, как молитва, отлетает С немых дерев горящий лист. И пока Бальмонт и Сологуб искали вдохновения в традициях века, хулиганили футуристы, молодые провинциалы Маяковский и Хлебников выдумывали фокусы и веселили народ. "Мы будем таскать Пушкина за его обледенелые усы", - констатировали они свою задачу в культуре. Однако и у них - бездна таланта и поэтического совершенства: Крылышкуя золотописьмом тончайших жил, Кузнечик в кузов пуза уложил Прибрежных много трав и вер. / Пинь, пинь, пинь! Тарарахнул зизевер. О, Лебедиво! О, озари! На глазах изумленной публики создается поэзия будущего. Из ничего возникают слова, строфы, образы, которые до этого нельзя было даже помыслить. Усилиями сотен поэтов они вводятся в обиход культуры, становятся ее плотью, нетленным серебром ее генов: Я клавишей стаю кормил с руки Под хлопанье крыльев, плеск и клекот. Я вытянул руки, я встал на носки, Рукав завернулся, ночь терлась о локоть. Б. Пастернак Только так можно сейчас выразить чудо музыки и чудо музыканта. Поэты серебряного века говорят абсолютно современным, живым, удобным русским языком. Они нашли для него какую-то новую, несвойственную ему роль. Если раньше предметом поэзии были чувства "шепот, нежное дыханье", что называлось лирикой, или те же чувства, но уже направленные вовне, к Родине, к народу, что называлось тоже лирикой, но уже гражданской, то в поэзии серебряного века поэзия направлена на саму себя. Ее объектом, предметом описания стал сам русский язык. Произошло невероятное - словно на прекрасный, совершенно ограненный бриллиант упал луч света. Все осветилось, заиграло, и миру явилась некая новая, неведомая доселе красота, - совершенство языка. Поэтов ошеломила возможность сказать на нем любое потаенное чувство, переживание. Намеком, знаком, а иногда просто молчанием, одной строкой дать символ мира, состояние души - выразить невыразимое. Возможности эти серебряный век использовал полной мерой. Так были посеяны семена будущего. Хочется верить, что нить преданий и ^ традиций не оборвется и энергия излучения будет не только согревать наши души и питать наши умы, но сохранит себя и в следующем тысячелетии. Пью горечь тубероз, небес осенних горечь И в них твоих измен горящую струю. Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, Рыдающей строфы сырую горечь пью. Борис Пастернак