как смогу.. Палата № 6 — это флигель для умалишенных в провинциальной больнице. И одновременно это образ-символ русской полицейской государственности. Присмотримся внимательно к описанию палаты — оно как бы раздваивается: то ли это сумасшедший дом, то ли тюрьма. Реализм на грани символа торжествует и в портретах обитателей палаты. Вот сторож Никита: «суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки». У Никиты лицо-символ, лицо, типичное и в больнице для умалишенных, и в тюрьме, и в полицейской будке. Столь же многозначительны и характеры больных. Таков Громов, российский интеллигент, страдающий манией преследования: «Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут?» Перед нами болезнь, в концентрированном виде вместившая в себя вековые беды вольнодумной русской интеллигенции, вековую судьбу преследуемой, объявляемой вне закона и здравого смысла, но живой и упорной русской мысли.
Палата № 6 — это флигель для умалишенных в провинциальной больнице. И одновременно это образ-символ русской полицейской государственности. Присмотримся внимательно к описанию палаты — оно как бы раздваивается: то ли это сумасшедший дом, то ли тюрьма. Реализм на грани символа торжествует и в портретах обитателей палаты. Вот сторож Никита: «суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки». У Никиты лицо-символ, лицо, типичное и в больнице для умалишенных, и в тюрьме, и в полицейской будке. Столь же многозначительны и характеры больных. Таков Громов, российский интеллигент, страдающий манией преследования: «Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут?» Перед нами болезнь, в концентрированном виде вместившая в себя вековые беды вольнодумной русской интеллигенции, вековую судьбу преследуемой, объявляемой вне закона и здравого смысла, но живой и упорной русской мысли.