Как опыт изгнанничества сформировал поэтическое мироощущение бродского почему тема «пространства» становится столь важной в его поэзии? почему тема «пространства» становится столь важной в его поэзии 4. можно и нужно ли писать стихи после жестокого опыта мировой xx столетия? какие перемены неизбежны в результате этого опыта? 5. что меняется в стихах бродского с тех пор, как он посвящает их урании? кто она? 6. что имел в виду поэт, говоря, что он «заражен нормальным классицизмом»? 7. согласны ли вы с тем, что бродскому выпала роль завершить многое в традиции поэзии? чему именно он подводит итог, что решительным образом меняет?

ответ: поэзия бродского и.а.

бродский так и не вернулся в россию, не исполнил собственного обещания, данного в одном из самых известных своих стихотворений:

ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

на васильевский остров

я приду умирать.

твой фасад темно-синий

я впотьмах не найду,

между выцветших линий

на асфальт

(«стансы», 1962)

бродский возвратился лишь стихами и изменил пространство поэзии. однако известными прежде стихов становились факты его биографии. одаренный ленинградский поэт, оцененный ахматовой, официальное признание он получил чисто по-советски: сначала его не печатали, потом в 1964 г. устроили показательный процесс и осудили как тунеядца на пять лет ссылки. усилиями писателей и деятелей культуры бродский был освобожден и в сентябре 1965 г. вернулся в ленинград.

к этому времени был издан за границей первый сборник его стихотворений. там, и только там, в последующие двадцать с лишним лет продолжали печататься его произведения. туда в 1972 г. был выслан и сам поэт. он поселился в сша. в 1987 г. бродскому присуждается нобелевская премия, послужившая поводом к публикации его стихов в советских журналах.

о лауреате нобелевской премии у нас начали спорить, прежде чем его внимательно прочли. у одних был заготовлен для него восторженный прием, другие были готовы ответить столь же решительным неприятием, вплоть до отказа бродскому в праве считаться поэтом.

эта дискуссия затронула даже тех, кто совершенно не склонен к националистическим играм и бродского готов оценить, но полагая его стоящим вне традиции.

спор о том, что считать национальной традицией, в какой мере она устойчива и открыта изменению, — этот спор мы еще только начинаем, он нам, безусловно, предстоит. что же касается права и возможности оставаться связанным со своей культурой, то это вопрос, который мы десятилетиями считали для себя с беспрекословной негативностью решенным. в эмиграции на эту тему много спорили: одни полагали, что они унесли россию с собой, считая себя, и только себя, ее хранителями; другие трагически переживали от-торгнутость — по крайней мере пространственную — от нее. всматриваясь, припоминая, обдумывая заново, стремились осознать прошедшее с ощущением недоступной тогда в пределах россии свободы мысли. именно чувство свободы, с которым судит поэт о ее величии, о ее трагедии, поражало тогда в стихотворении «на смерть жукова», похороны которого и. бродский видел в америке по телевидению:

вижу колонны замерших внуков.

гроб на лафете, лошади круп.

ветер сюда не доносит мне звуков

военных плачущих труб.

вижу в регалии убранный труп:

в смерть уезжает пламенный жуков.

что поражало в первый момент? если и успевал удивиться архаической классичности жанра, то лишь мгновенно, чтобы тотчас же переступить стилистический барьер и более его не замечать. оставалось лишь чувство властной свободы, с которой произносились слова, не допускающие сомнения и к согласию. к согласию и с избранным героическим масштабом: « маневра о напоминавший средь волжских », и с оценкой эпохи, незабываемо смешавшей солдатский подвиг и народное унижение:

спи! у страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

поражала спокойная взвешенность оценки тех событий, которые и сегодня — недавняя и предмет яростных споров. поэт же говорит так, как будто и спорить здесь не о чем, не считая нужным припоминать факты, объяснять, почему же полководцу не только мечом приходилось спасать родину, но и «вслух говоря» (что говоря или перед кем — об этом ни слова) и почему жуков окончил «дни свои глухо в опале, как велизарий или помпей». скупо, без подробностей, как будто само собой разумеется, что в стихотворении об истинном величии не место распространяться о ложных кумирах, безымянно растворившихся в обстоятельствах биографии великого человека.