Он прикасался к виску, говорил: слушай, Как тихо и медленно море становится сушей, Как млечный путь светом льётся по крыше, Как белые звёзды взрываются в космосе – слышишь? И видел её на руках у себя уснувшей.
Он гладил по волосам, говорил: знаешь, Когда ты выходишь из тела, когда взлетаешь Над городом, над мостами, над нашим пляжем, То ощущаешь себя самым воздухом, или скажем, Самым светом – ну ты меня понимаешь!
Говорил: я автор семи романов и двух И плеч моих никогда не касался приклад, И нет у меня ни течения, ни причала… Она тяжело вздыхала и отвечала: Будешь к чаю клубнику и шоколад?
Он смешивал краски и говорил: любое Небо однажды окрасится в голубое Лишь только землю омоет и оживит. Она обретала задумчиво-томный вид И говорила: пора поменять обои.
Он смотрел на море и говорил: огни Освещают наш путь, но мы на пути одни, Если ты меня слышишь тебя, отзовись! Она обнимала его, говорила: ложись. Она говорила: выспись да отдохни.
Он замирал в дверях, говорил: не трать На меня своих слёз, мне их все в себя не вобрать. Твои взгляды и вздохи мне душу насквозь пронзают. Я вернусь к тебе, ангел мой, таких не бросают. К таким всегда возвращаются умирать.
Как тихо и медленно море становится сушей,
Как млечный путь светом льётся по крыше,
Как белые звёзды взрываются в космосе – слышишь?
И видел её на руках у себя уснувшей.
Он гладил по волосам, говорил: знаешь,
Когда ты выходишь из тела, когда взлетаешь
Над городом, над мостами, над нашим пляжем,
То ощущаешь себя самым воздухом, или скажем,
Самым светом – ну ты меня понимаешь!
Говорил: я автор семи романов и двух
И плеч моих никогда не касался приклад,
И нет у меня ни течения, ни причала…
Она тяжело вздыхала и отвечала:
Будешь к чаю клубнику и шоколад?
Он смешивал краски и говорил: любое
Небо однажды окрасится в голубое
Лишь только землю омоет и оживит.
Она обретала задумчиво-томный вид
И говорила: пора поменять обои.
Он смотрел на море и говорил: огни
Освещают наш путь, но мы на пути одни,
Если ты меня слышишь тебя, отзовись!
Она обнимала его, говорила: ложись.
Она говорила: выспись да отдохни.
Он замирал в дверях, говорил: не трать
На меня своих слёз, мне их все в себя не вобрать.
Твои взгляды и вздохи мне душу насквозь пронзают.
Я вернусь к тебе, ангел мой, таких не бросают.
К таким всегда возвращаются умирать.
(По мне этот. И я его переписала)
Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
- Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа
Сказал:- Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы...
А то ведь простая дворняга!
Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.
В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали...
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела...
Труп волны снесли под коряги...
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце - чистейшей породы!
Я ревела когда читала его...