Стихает утомлённая земля, становится безветренно, перестают раскачиваться и скрипеть обнажённые осинники. Резче отражаются в стеклянном воздухе шеренги пёстрых, берёзовых стволов.
В такое синее, предвечерье сидел я, привалившись плечом к косяку, на пороге охотничьей избушки, заблудившийся в еловой чащобе, смотрел на тайгу, расслаблено впитывая в себя тишину.
Мокрую спину парило от печи, гудящей еловыми поленьями, а лицо корёжило калёным воздухом. Синие сумерки, с колдовской бесшумностью наплывали из таёжных зарослей. Они затопляли лес, поляны. И вот, всё вокруг оказалось погружённым в бескрайнее, ночное море.
Я смотрел на холодный силуэт озера, затянутого оловянным льдом. Пучки осоки, ещё не задавленные снегом, торчали вокруг него. Смотрел, и в общем-то понимал старожилов ближней деревни, утверждающих, что водяные облюбовали это место для себя.
Стихает утомлённая земля, становится безветренно, перестают раскачиваться и скрипеть обнажённые осинники. Резче отражаются в стеклянном воздухе шеренги пёстрых, берёзовых стволов.
В такое синее, предвечерье сидел я, привалившись плечом к косяку, на пороге охотничьей избушки, заблудившийся в еловой чащобе, смотрел на тайгу, расслаблено впитывая в себя тишину.
Мокрую спину парило от печи, гудящей еловыми поленьями, а лицо корёжило калёным воздухом. Синие сумерки, с колдовской бесшумностью наплывали из таёжных зарослей. Они затопляли лес, поляны. И вот, всё вокруг оказалось погружённым в бескрайнее, ночное море.
Я смотрел на холодный силуэт озера, затянутого оловянным льдом. Пучки осоки, ещё не задавленные снегом, торчали вокруг него. Смотрел, и в общем-то понимал старожилов ближней деревни, утверждающих, что водяные облюбовали это место для себя.
Не все, но хотя бы что-то.