Коршун и соловей. Однажды Коршун, вор известный, Всех петухов и кур в селе перепугал. Но ребятишек крик разбойника угнал В дубраву. Как на зло там Соловей чудесный В объятья хищнику попал. Глашатай вешних дней просил себе пощады: «Что толку съесть того, в ком лишь одни рулады? Послушай песенку мою, Освободи меня скорее! Тебе спою я о Терее И о любви его спою...» «А кто такой Терей? Знать, лакомое блюдо Для нас, для коршунов?..» — «О нет! То прежде был Влюбленный царь — отсюда Песнь страстная моя. Его безумный пыл Мне чувство сладкое внушил И трепет страсти безрассудной; Потешу я тебя такою песнью чудной, Что в восхищенье ты придешь: Всем любо пение мое и неги дрожь В любовном гимне...» Тут Коршун перебил: «Хорош! Недурно сказано! Я голоден, а ты мне Свой голосок суешь...» — «Знай, я беседую нередко и с царями». — «Ну, если попадешь к царю в объятья, пой, Морочь его тогда своими чудесами; А коршунам рулад не надо, милый мой: Ведь у голодного-то брюха Нет уха!» Эта басня Лафонтена
Однажды Коршун, вор известный,
Всех петухов и кур в селе перепугал.
Но ребятишек крик разбойника угнал
В дубраву. Как на зло там Соловей чудесный
В объятья хищнику попал.
Глашатай вешних дней просил себе пощады:
«Что толку съесть того, в ком лишь одни рулады?
Послушай песенку мою,
Освободи меня скорее!
Тебе спою я о Терее
И о любви его спою...»
«А кто такой Терей? Знать, лакомое блюдо
Для нас, для коршунов?..»
— «О нет! То прежде был
Влюбленный царь — отсюда
Песнь страстная моя. Его безумный пыл
Мне чувство сладкое внушил
И трепет страсти безрассудной;
Потешу я тебя такою песнью чудной,
Что в восхищенье ты придешь:
Всем любо пение мое и неги дрожь
В любовном гимне...»
Тут Коршун перебил: «Хорош!
Недурно сказано! Я голоден, а ты мне
Свой голосок суешь...» —
«Знай, я беседую нередко и с царями». —
«Ну, если попадешь к царю в объятья, пой,
Морочь его тогда своими чудесами;
А коршунам рулад не надо, милый мой:
Ведь у голодного-то брюха
Нет уха!»
Эта басня Лафонтена