В “Смерти чиновника” первое, что обращает на себя внимание, — как будто явное несоответствие между сюжетом, который ведет к печальному концу, и тем, как он рассказывается.
Чехов показывает: дело не в злых, дурных начальниках; зло лежит глубже. Чинопочитание, раболепие вошли в плоть и кровь тех, кто, казалось бы, должен страдать от унижения их человеческого достоинства. И уже сами они готовы ценой жизни отстаивать собственное право демонстрировать почтительность и свое ничтожество перед “персонами”. Червяков страдает не от унижения, а от прямо противоположного: оттого, что его могут заподозрить в нежелании унижаться, в праве на какое-то иное поведение. “Смею ли я смеяться? Ежели мы будем смеяться, так никакого тогда, значит, и уважения к персонам... не будет...” Страдает он оттого, что генерал “не может понять” то, что ему, Червякову, совершенно ясно. И вот в очередной раз Червяков отправляется не просто извиниться, а вразумлять “непонятливого” генерала. И здесь он уже не смешон и жалок, а , страшен — как хранитель заветов, как краеугольный камень, на котором и держится система чинопочитания и добровольного самоуничижения.
Такое впечатление производит большинство юмористических рассказов Чехова: над ними смеешься, а если задуматься — повествуют они о грустном или даже страшноватом.
Объяснение:
В “Смерти чиновника” первое, что обращает на себя внимание, — как будто явное несоответствие между сюжетом, который ведет к печальному концу, и тем, как он рассказывается.
Чехов показывает: дело не в злых, дурных начальниках; зло лежит глубже. Чинопочитание, раболепие вошли в плоть и кровь тех, кто, казалось бы, должен страдать от унижения их человеческого достоинства. И уже сами они готовы ценой жизни отстаивать собственное право демонстрировать почтительность и свое ничтожество перед “персонами”. Червяков страдает не от унижения, а от прямо противоположного: оттого, что его могут заподозрить в нежелании унижаться, в праве на какое-то иное поведение. “Смею ли я смеяться? Ежели мы будем смеяться, так никакого тогда, значит, и уважения к персонам... не будет...” Страдает он оттого, что генерал “не может понять” то, что ему, Червякову, совершенно ясно. И вот в очередной раз Червяков отправляется не просто извиниться, а вразумлять “непонятливого” генерала. И здесь он уже не смешон и жалок, а , страшен — как хранитель заветов, как краеугольный камень, на котором и держится система чинопочитания и добровольного самоуничижения.
Такое впечатление производит большинство юмористических рассказов Чехова: над ними смеешься, а если задуматься — повествуют они о грустном или даже страшноватом.