Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть.
Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом не признается...
Гений, прикованный к чиновничьему столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением при сидячей жизни и скромном поведении умирает от апоплексического удара.
Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого.
Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя.
Когда хвалят глаза, то это значит, что остальное никуда не годится.
Уж мне эта Азия! Что люди, что речки — никак нельзя положиться!
Заметьте, что без дураков было бы на свете очень скучно...
Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть.
Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом не признается...
Гений, прикованный к чиновничьему столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением при сидячей жизни и скромном поведении умирает от апоплексического удара.
Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого.
Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя.
Когда хвалят глаза, то это значит, что остальное никуда не годится.
Уж мне эта Азия! Что люди, что речки — никак нельзя положиться!
Заметьте, что без дураков было бы на свете очень скучно...